Малиновое тельце Малинина я заметил под кустом, как раз после отсрочки по призыву в армию. Потом по определителям птиц я долго пытался выяснить, что это за пернатое, и пришел к выводу, что она более всего походила на птичку под названием «чечевица». Был он размером чуть больше воробья, но внешне на него не похож, чем-то действительно напоминал чеченца, наверно клювом-носом. Кличка «Малинин» пришла в мою голову сразу, как только я увидел на его затылке небольшой хохолок. Увидев зажавшуюся в комок птичку, я сразу определил, что у нее сломано крыло, поскольку оно беспомощно повисало вниз. Удивительно, когда я наклонился, он не выказал ни какой агрессии или даже страха, не пытался убежать или притвориться мертвым, а совершенно спокойно дался в руки, при этом взгляд его, как мне показалось, был не затравленным или обреченным, а внимательным и сознательным, что ли.
Хотя у меня была дома клетка, как раз под него, но мне не хватило духу, посадить его в нее, что-то подсказывало, этого делать не надо. Я посадил Малинина на пол, отпустил, и он ускакал под кровать. На пол, с торца кровати, поставил две пластмассовые крышечки из-под кофе, в одну налил воды, в другую насыпал пшена. Через некоторое время, услышал деловитое цоканье когтей об пол, и Малинин стал клевать зерно и пить воду. Есть контакт! Я лег на койку и стал читать книгу, некоторое время чтение было комфортным, затем мне стало что-то мешать, и стало неуютно. Скосив глаза, увидел Малинина, который сидел в метре от кровати и пристально смотрел на меня, поворачивая голову, то вправо, то влево. Вид у него был взъерошенный, и он напоминал рецидивиста, попавшего в необычную для себя обстановку. Я повернулся на другой бок, спиной к нему. Успев прочитать еще пару страниц, с удивлением почувствовал, что он прыгает по ноге. Как он со сломанным крылом сиганул на койку, было не понятно. С моей ноги, не махая крыльями, он прыгнул на подоконник и стал с интересом смотреть в окно, это и стало его излюбленным местом.
Наступала ночь, я осторожно задвинул штору и Малинин оказался между шторой и стеклом, что, видимо, его очень устроило: через некоторое время, когда я осторожно заглянул туда, Малинин уже спал, спрятав голову под здоровое крыло.
Утром проснулся оттого, что Малинин прыгал по мне: от плеча до ног и обратно, делал он это весело, вроде физзарядки. Что меня дернуло тогда, сам не пойму, как я потом жалел об этом: я осторожно вытащил руку из-под одеяла и схватил его. Он не бился, не орал, но ему было, видимо, очень больно, Малинин только молча открывал клюв и смотрел на меня пристально и с ненавистью. Я тот час разжал руку, Малинин спрыгнул вниз и забился под кровать. Оттуда он не показывался две недели. Я регулярно, подсыпал ему зерно, подливал воду, и по исчезновению пищи, знал, что он ест, иногда видел, как он, озираясь, прыгал к чашке, но, заметив, что смотрю на него, тут же скрывался под кроватью. Я не знал, как загладить свою вину перед ним.
Однако все решилось само собой: через две недели он вдруг выпорхнул из-под кровати и стал летать по комнате. Полетав, он сел мне на коленку. Есть контакт! С этого момента он окончательно переселился на подоконник, туда же я ему поставил и чашки.
После «начала полетов», утро у нас начиналось одинаково, как только солнце вставало, часов в 5 утра, Малинин начинал возбужденно летать, прыгать по мне, потом прищелкивать и, наконец, раздавалась певчая трель. По моему разумению, пел Малинин очень красиво, не слащаво как соловей, и не однофигурно, как многие птицы, а как-то мужественно, сдержанно, но в тоже время величественно, и не было лучшей песни, что могла бы прославить восход солнца. Он сам был в этот момент наподобие утренней зари, когда розовый свет восходящего светила сливался с его малиновым оперением. «Малиновый звон», это именно звон надежды, что день все же наступит. Для меня это создавало некоторое неудобство, т.е. я не высыпался, но ради его пения терпел, тем более, что он быстро успокаивался и летал уже молча или смотрел в окно. Я его пытался «распеть» и в другое время суток, стал ставить по очереди все, что у меня было. Как ни странно, но запел он под Булата Окуджаву, скорее подпевая, пытаясь воспроизводить неведомые мне обертона.
Само собой возник вопрос: а не пора ли его отпускать? Меня ведь в любой момент могли снова призвать в ряды вооруженных сил. Сам Малинин вел себя сдержанно, или вернее гордо, независимо, но в тоже время не наглел, я бы сказал, был вежлив или смирялся с ситуацией, но по тому, как он смотрел часами в окно, было ясно направление его мыслей. Однако я почему-то тянул время, наверно ожидая какого-нибудь знака или события, что подтолкнули бы меня к этому. Я очень быстро понял, что это боевая птица, самец, и он побывал во многих переделках. То, что я чувствовал его настроение и даже мысли, ощущалось настолько непосредственно, что я даже не задумывался о характере этого контакта. Если рассказать кому-нибудь, все бы посмеялись: о мужской дружбе какой-то пичуги и парня призывного возраста, – но это была именно мужская сухая дружба, при чем в ней первенствовал Малинин. Я, конечно, постоянно иронизировал над ним, подсмеивался, вел себя покровительственно, но внутренне понимал, попади я в аналогичную ситуацию, в какую-нибудь пещеру великана, то вряд ли скакал бы по нему на следующий же день после знакомства да еще и со сломанной рукой.
Но вскоре и я обнаружил в Малинине слабые места, что дало мне дополнительную пищу для иронии. Однажды, ел огурец, и заметил неадекватное поведение Малинина, он весь затрясся и неожиданно сел на руку держащую овощ. Бывало, садился он мне и на колени, и на голову, но на руку – никогда, и вообще к рукам относился очень подозрительно и, когда я жестикулировал, обычно отлетал подальше, наблюдая за каждым моим движением. Я выплюнул не дожеванную мякоть огурца на другую руку, Малинин тут же перемахнув туда, и стал жадно клевать зеленную массу. Кормил его всегда мелким зерном, про овощи, мне и в голову не приходило. С тех пор огурец стал подлинной страстью Малинина, если я заходил в комнату с огурцом, он тут же превращался в некое подобострастное существо: заглядывал мне в глаза, издавал нежные звуки, садился на руку, а один раз даже положил мне на ладонь паука. Впрочем, я не издевался над ним, всегда давал ему овощ, единственно, опасался за его желудок, старался держать его в норме. Причем, к остальным овощам он был равнодушен, огурец же лишал его разума. В этой связи, мне вспоминался Исав, что продал свое первородство за чечевичную похлебку, видимо, из-за игры слов «чечевица – еда и чечевица – птица». Еще одна его необычная особенность весьма забавляла меня: Малинин панически боялся мух. Я покатывался со смеху, наблюдая, как залетевшая в комнату муха, по своему обыкновению, носилась туда-сюда, а Малинин в ужасе улепетывал от нее. Так как муха летала бестолково и сама всего боялась, то все это создавало необыкновенную сумятицу, так что мне приходилось самому выходить на бой вооружившись газеткой. Мух Малинин не трогал даже мертвых и обходил их стороной, а о том, чтобы клюнуть их, не могло быть и речи. Это было странно.
Малинин тоже ко мне неким образом привязался, когда я одну ночь не ночевал дома и вернулся только к вечеру следующего дня, он буквально вился вокруг меня и пел несколько минут на моей голове не умолкая.
Жил он уже около двух месяцев, когда ко мне все-таки пришла повестка явиться в военкомат, но решил все же оставить Малинина и пристроить его на время моего отсутствия у кого-нибудь, поскольку не был уверен, что и сейчас меня забреют в солдаты.
Размышляя куда же отдать Малинина, я лежал и смотрел, как он летал туда-сюда, прыгал, клевал, щебетал, и в голове сам собой возник вопрос о сути. Для чего он живет? В чем смысл его жизни? Почему я его нашел? И для чего он появился здесь?
Я начинал дремать и постоянный звук крыльев «фр-рр, фрр-р», пробуждал в засыпающем мозгу разные ассоциации: «фр-р» похоже на немецкое «foer» – «огонь», и на английское «war» – «война», и на греческое «фара» – «свет». Птица, она как огонь, вечно стремится вверх, и это вечная жертвенная жизнь, летающее «пасхальное яйцо», огненная «птица Феникс». Под эти глубокомысленные, но спутанные рассуждения, я почил глубоким сном. И мне приснился сон, явно навеянный моими размышлениями, но в тоже время никак не связанный с ними.
Я четко вижу себя в своей комнате лежащим на кровати, возле меня стоит коренастый широкоплечий воин низенького роста. На голове его надет медный шлем, весьма помятый, но целый и начищенный. На груди доспехи в виде красных медных пластин нашитых прямо на рубаху, из-за плеч торчит достаточно большой искривленный меч. Лицо его было добродушно и приветливо, в тоже время, несколько шрамов говорило и об иных эмоциях блуждавших на его челе в иных ситуациях. Большой, загнутый нос выделялся на лице, а густая короткая борода, завершала его. На груди висела неизвестная мне многолучевая медаль и несколько крестов. Я нисколько не удивился его появлению и стал его расспрашивать о жизни. Суть ответов сводилась к тому, что у каждого воина есть своя звезда, свой язык, свои обычаи, и они обязаны следовать по указанному звездой пути. Они все время в дорогах, в бранях, битвах, и век их короток. Сам он много сражался и не раз находился на грани смерти. Ему очень нравится петь, и он знает много боевых песен, но любит петь и духовные песнопения. Он благодарит меня, за то, что я помог ему, ибо сильно был ранен в последнем бою, так что уже мухи кружились над ним, теперь же ему пора, ибо звезда зовет его.
В этот момент я проснулся и некоторое время недоумевал, что это и к чему это мне приснилось, пока не стало доходить, что разговаривал то я с Малининым. Он же сидел тихо на шкафу и смотрел на меня.
Сначала я решил, что мне приснился очередной бред, ведь маленькая птичка не может быть воином. Однако сон глубоко впечатлил меня какой-то древней правдой, но я назло решил его не отпускать, решив проверить – что будет.
На следующий день он на моих глазах облысел. Это было что-то странное: перья клочками вылазили из его крошечной головы. Сначала появилась лысина, и он стал похож на католического монаха; эта лысина росла, пока он не стал превращаться в некую сильно уменьшенную копию грифа. При этом Малинин оставался весел и оживлен. Если честно, я испугался, испугался ответственности: кто его знает, если Малинин помрет здесь, не исполнив воли некой звезды и из-за меня погибнет великий воин и все полетит в тартарары, а потом с меня спросят. Опять же, вид у Малинина стал просто жуткий, он совершенно перестал походить на известного певца и я каждый раз вздрагивал, когда бросал на него взгляд.
Я просто открыл форточку и стал ждать. Малинин тут же сел на ее край, только хвостом к выходу, оглядел комнату, посмотрел на меня, повернулся и вылетел.
Вы слышите, грохочут сапоги,
И птицы ошалелые летят,
И женщины глядят из-под руки,
В затылки наши круглые глядят.