Пули, погуще! По оробелым! В гущу бегущим, грянь, парабеллум!
В. Маяковский.
Следователь устало, но как-то насмешливо посмотрел на вошедшего заключенного священника с одутловатым лицом, всклокоченной бородой, в засаленной рясе, что так контрастировало со строгим френчем, аккуратной бородкой и утонченными очками ведущего дело. Когда священник сел на одинокий стул, то следователь как обычно направил ему в лицо свет настольной лампы, сам оставаясь в полутени, так что были видна только кисть его руки с перьевой ручкой, чернильница и пустые бланки допроса.
— Дело ваше буду вести я, следователь Мурашский. Ваша фамилия-имя-отчество, род занятий?
— Иванов Иван Иванович, священник за штатом, – ответил поп, затравленно оглядывая шершавые стены каземата.
— Так и запишем. Вы арестованы за контрреволюционную деятельность, и должны дать показания о характере вашей противоправной деятельности.
— Помилуйте, батенька, никакой я такой деятельности не вел, последнее время живу на покое, один одинешенек, нигде не служу, да и не нужен я никому теперь.
— Предупреждаю, что ваше вранье обернется против вас же. Следствию известно, что у вас конспиративная квартира, где вы держите окна и двери всегда закрытыми, никогда не включаете свет при открытых шторах, все время стараетесь быть не заметным, по ночам вас посещают члены террористической группы. Назовите имена участников вашей группы.
— Господин, …то есть товарищ следователь, я просто люблю одиночество, стараюсь никому не мешать, по вечерам читаю молитвы, вот ко мне и заходят иногда несколько верующих бабушек. Я их не знаю, они часто меняются, поэтому, к сожалению, не могу вам назвать их имена.
— Для вас я не «товарищ», а «гражданин следователь». Вы говорите не правду, следствию известно о вашей контрреволюционной деятельности, вы являетесь активным членом церковно-монархической организации, дайте показания о характере, задачах и целях этой организации и о структуре ее боевых групп.
— Помилуйте, у меня никогда никаких организаторских способностей не было, я приход то свой еле-еле вел, а как жена померла, так и совсем опустился. Поэтому никак не могу вам помочь выяснить структуру этой организации.
— Значит, факт существования самой контрреволюционной организации вы признаете, это уже кое-что, дайте показания о характере нелегальных сборищ на вашей квартире.
— Сколько же мне можно повторять, да не было у меня никаких нелегальных сборищ.
— Советую вам не путать следствие, ведь вы подпадаете под расстрельную статью, вы только что признали существование церковно-монархической организации и факт нелегальных сборищ на вашей квартире, дайте теперь показания о тех антисоветских целях, что преследовала организация, и сообщите, какого рода вопросы обсуждались на нелегальных сборищах.
— Ну что вы за человек, я вам одно говорю, а вы мне совсем другое.
— Значит, вы не хотите давать следствию правдивых показаний и стараетесь его запутать, я думаю, что вы пожалеете об этом. Как вы относитесь к советской власти?
— Да никак я к ней не отношусь, она сама по себе, я сам по себе. Все в Божьей воле и Его власти, вот как я отношусь.
— Молитесь ли вы об успехе советской власти и о здравии ее руководителей, желаете ли вы им благополучия, процветания и долголетия, дайте показания.
— Вот тут врать не буду, ничего такого я не прошу, но я и не ругаю никого, есть она и есть, молюсь о собственном спасении и о спасении ближних своих.
— Значит до этого вы все врали, вы себя ведете нагло со следствием, гражданин Иванов. Значит, долголетия, и процветания советской власти вы не желаете, а желаете спасения неких ближних своих. Хорошо. Верите ли вы в неизбежность Страшного Суда и наказания за гробом, дайте показания.
— Конечно, каждый христианин верит в Страшный Суд, где будут разбираться все дела людские, и в наказание не исправившимся грешникам.
— Дайте показания, оправдаются ли на Страшном Суде руководители нашей партии и правительства?
— Ну, это уж как Богъ решит, если покаются, то, несомненно, оправдаются.
— В чем должны покаяться защитники обиженных и угнетенных всего мира?
— Этого я не могу сказать. Это личное дело каждого.
— Значит, вы отказываетесь давать показания следствию. Как же вы себя лживо и коварно ведете. Вы знаете, что у советской власти есть грехи, что она не права, вы считаете, что против советских властей нужно организовать жуткое судилище, если власти не откажутся от своих убеждений, подвергнуть их жесточайшему наказанию. После этого вы же утверждаете, что вы тихий человек и не участвуете в контрреволюционной деятельности? Вы будете давать следствию правдивые показания?
— Я могу дать только одни показания, что, видимо, сам я человек грешный, что нерадиво жил и живу, и за грехи мои и гордость преследуют меня духи злобы и по делам принимаю наказание.
— Значит, вы утверждаете, что справедливая советская власть преследует вас, исходя чисто из злобных побуждений, не имея на то никаких оснований? Вы отдаете себе отчет в своих словах? За что же вы так ненавидите рабоче-крестьянское правительство, не зато ли, что она не дало вам эксплуатировать народ?… Молчите? Ладно, гражданин Иванов, на сегодня допрос окончен, подпишите протоколы допроса.
Следователь, прикрывая бланки рукой, повернул бумаги и подвинул их к краю стола. Священник вздохнул, расписался на нескольких бумажках и сел на место.
— Ну, теперь, без протокола. Видите, вы только что подписали пустые бланки допроса. Теперь я смогу внести туда любые показания, выдавая их за ваши, так что вы не уйдете от возмездия, советую вам подумать и завтра дать необходимые нам сведения о составе и характере вашей подрывной деятельности.
Иван Иванович хотел что-то сказать, но не успел, в кабинет вошел чекист и вывел, повесившего голову, заключенного.
* * *
На следующий день отца Иоанна ввели в то же помещение и посадили на тот же стул. Следователь Мурашский на этот раз не включил лампы и сидел на краюшке стола, полунасмешливо рассматривая заключенного, дымя папиросой. Было видно, что он слегка пьян и в прекрасном расположении духа.
— Ну что, Иван Иванович, даже не пришлось применять пролетарских методов воздействия, дело ваше раскрыто, все члены подпольно-террористической организации арестованы. В общем-то, нет нужды даже проводить очных ставок, боевая группа под видом и под прикрытием старушек, использовала вас и вашу квартиру для конспиративных встреч, там была найдена соответствующая литература и антисоветские акафисты, однако склад с оружием не найден. Задержанные говорят, что только вы один знаете о том, где находится оружие. Пока эта информация наверх еще не ушла, так что у вас есть еще один шанс: чистосердечное признание и раскаяние советский суд может учесть как смягчающее обстоятельство, и вы, сможете избежать расстрела.
— Я, …я, не знаю, что и как писать?
Мурашский внимательно посмотрел на священника, хмыкнул, затушил сигарету в пепельнице и, обойдя стол, сел в кресло.
— Хотите под диктовочку? Извольте, хотя это скучно. «Мне скучно, бес», как говаривал известный ученый. Быстро вы, Иван Иванович сдались, не то, что в прежние времена. Теперь почти все сразу же поднимают ручки, а в нашем арсенале столько еще есть мер воздействия, да не на ком их применить. Вот и вы. Хотя, спасибо, сэкономите мне время, ведь мне абсолютно все равно, что вы напишите, я все перепишу, как мне надо. Вот вам перо, чернильница, давайте, пишите: «Я, Иван Иванович Иванов, будучи ярым противником советской власти, был завербован членами контрреволюционной церковно-монархической организации под названием…». Какое название-то было у организации, я что-то запамятовал…
— Вы что при царе работали следователем? – неожиданно спросил отец Иоанн, держа в руках омоченнуюе в чернильницу перьевую ручку.
— Не понял?
— Ну, вы сказали: «не то, в прежние времена», значит, вы раньше были следователем?
Мурашский ласково посмотрел на заключенного:
— Я имел в виду первые годы революции, тогда люди покрепче шли, но вы угадали, я следователь со стажем… Вы хотите со мной поговорить, оттянуть время? Вы думаете, вам это поможет? Или вы хотите меня как бы поисповедовать и отпустить грехи? А может, надеетесь меня разжалобить воспоминаниями? Только зря вы это затеяли гражданин Иванов. Каждое ваше слово обернется против вас же, это лишний камень на вашу бедную выю, самое правильное просто слушаться меня и всё.
— Вот вы давеча меня про Страшный Суд спросили, а вы что в Страшный Суд не верите?
— «Батенька», это я – ваш Страшный Суд, и не когда-нибудь, а немедленно. Я ваша смерть. Я ваши «мурашки по спине». И не тешите себя иллюзией воздаянием за гробом. Я лишу вас этой иллюзии. Я знаю все ваши ухищрения, в свое время ради любопытства закончил семинарию, и не вам со мной играться в кошки-мышки. Я был кадровым офицером жандармского управления по особо важным поручениям, если бы вы знали, сколько сведений я передал революционерам о деятельности «охранки», и скольких агентов сдал, и, заметьте, получал зарплату с обеих сторон.
— Ну вот, а теперь получаете зарплату только с одной стороны.
— Ага, решили уколоть, испортить мне настроение перед своей смертью. Не тягатесь со мною в интеллекте или остроумии. И вы ошибаетесь, зарплату я получаю по-прежнему двойную. Неужели вы думаете, что большевики что-то решают? А вы, уже точно ничего не решаете.
— И вы думаете, что вас самих не используют?
Мурашский поднял со стола тоненькую папку с делом и любовно погладил ее:
— Какое великое изобретение допрос по протоколу, человек сразу боится, тушуется, впадает в панику. А начинаешь с вашим братом говорить по человечески, из вас сразу апломб лезет. Слышал я теорию, что «белые» от бессилия придумали, мол «красные» будут продолжать их дело имперского строительства. Как же они все обманываются, «красные» строят империю не для них, как впрочем, и не для себя.
— Зло никогда не одолеет добро.
— Это уже, гражданин Иванов защитный лозунг, немногим лучше, чем: «Вся власть Советам». Если бы вы Иванов молчали, у вас был бы шанс умереть с мыслью о собственной жертвенности, смерти за правое дело, но вы решили себя лишить и этого удовольствия. Жертва ваша напрасна, а дело ваше обречено изначально, в самом корне. Раз уж вы вступили на эту неверную для себя почву, давайте рассмотрим ваш тезис. Представьте, есть добрые и злые, и они борются друг с другом, но ведь добрые должны бороться по-доброму, иначе они не будут добрыми, ведь так?
— Это так, гражданин следователь.
— Следовательно, добрые не должны участвовать в делах зла, а значит, если добрый действует злыми методами, то зло одолело его, и некто перестает быть добрыми. Поэтому добрые могут наблюдать за действиями злых только извне, не смешиваться с ними, не посылать в их ряды агентов, и не использовать их методов, биться со злом вслепую. А вот злые, сколько угодно могут внедрять своих агентов в ряды добрых и знать каждое их движение, и использовать какие угодно методы, как злые, так и добрые, поэтому исход борьбы предрешен. Отсюда вывод: зло всегда побеждает добро. Для добрых один выход – убегать. Это наша земля, хотите жить, убирайтесь в свои пустыни и влачите там свое жалкое существование, не вмешиваясь ни во что.
— Я вас плохо понял, гражданин следователь.
— Нет, вы все прекрасно поняли. Поэтому революция и победила, любой добрый входящий к злым – это провокатор, он провоцирует злых на зло, умножает его. На этом и «сломалась охранка», всех кого она засылала в революционные группы или перевербовывала, автоматически работали на революцию. Знаете, от чьих рук больше всего погибло жандармских офицеров и премьер-министров – от рук собственных агентов. Это «охранка» сделала революцию, революционеры были только дрожжами в тесте страны. Государственная Дума бесконечно занималась тем, что разбирала провокации жандармских агентов. Пришлось запретить агентам «охранки» входить в ЦК боевых групп, в результате все остались без глаз: в то время как генералитет кишел соглядатаями революционеров. Революцию, как вы помните, сделали не большевики, а царские генералы, красные только подобрали вытащенный из огня каштан.
— А если злые входят в ряды добрых, то они становятся «прокураторами», потому и говорит Святое Писание, «не суди ближнего».
— Вы намекаете на «прокуратора» Пилата? Остроумно, но не очень. Вы даже не поняли что сказали, вы ведь не можете судить, добр человек или зол, и всех записываете в «добрых», иначе грех, осуждение ближнего. Разве это не слепота? Вы держитесь, пока в вас есть остатки природной злобы, но рано или поздно вы превращаетесь в овец и вас отправляют под нож. Вечный конец «вечному Царству». Доброта обречена. Либо ее нет, а если она есть, то только умножает зло. Родился добрый Христос и две тысячи младенцев под нож. Вот это я понимаю.
— Тогда, по-вашему, и творение мира было «провокацией», ведь Богъ, по определению Добр, и творил Он без зла.
— Творения не было, а если и было, то это наша провокация, мы пришли судить мир и мир этот наш, и никакого суда, кроме нашего, не будет, и мы создали его. И Христа вашего мы использовали в своих целях, за что он и заслужил заслуженную смерть. Ведь он пришел как агент сил добра в злой мир, но пришел скрытно, а что это такое, как не провокация? А он не понял, нашей задумки: проявить всех добрых в церкви, и потом прихлопнуть одним ударом, а то ищи их. Почти две тысячи лет мы вас собирали, и вот теперь все тут по списочкам.
Мурашский довольно заржал, ударяя себя по ляжкам.
— Нет, не так. Творил Бог мир по любви, а Христос пришел действительно как провокатор, чтобы спровоцировать смерть убить Его, и тем самым смерть убила сама себя, потому как не за что было Христа убивать.
— Что вы такое говорите?
— Христос воскресе из мертвых смертию смерть поправ.
— Даже так? Ну, раз, мы заговорили о смерти, то вот, заключенный Иванов, пишите адрес местонахождения склада с оружием. Кого вы там хотели им убивать? Перейдем, так сказать, от доброй теории к злой практике.
Мурашский снова захихикал, пододвигая к священнику бумажку. Казалось, он опьянел еще больше. Отец Иоанн пододвинул к себе листочек и сказал тихо:
— Вот вы и диктуйте «местонахождение».
Мурашский перестал смеяться и посмотрел на заключенного поверх очков:
— А знаете, Иван Иванович, вы меня уже утомили, но подсказали хорошую мысль. Раз вы не хотите называть место настоящего склада, то я вам диктую координаты некого склада с оружием, который сами и организуем задним числом.
Следователь подумал и продиктовал какой-то адрес, а отец Иоанн обречено записывал все ровным разборчивым почерком, после чего расписался и отдал допрашивающему. Мурашский взял бумажку, прочитал, кивнул и нажал потайную кнопку. Когда конвоир уводил иерея, сказал ему в след:
— Завтра мы с вами увидимся в последний раз, зря вы написали эту бумагу, так у вас хоть шанс был какой.
* * *
На следующий день следователь встретил подозреваемого совершенно равнодушно, он что-то прибирал в своем столе и не сразу обратился к сидящему на стуле священнику:
— Дело ваше уже отправлено выше по инстанции, я получил за быстроту расследования благодарность, тайник с оружием найден, так что в некотором роде я вам даже признателен. Остались маленькие формальности. Подпишите еще вот здесь и вот здесь. Прекрасно. «Тройца» ждет вас… Да, и еще, я не люблю не законченных диалогов, вчера вы как-то выкрутились переводя провокацию Христа с жизни на смерть. Итак, по-вашему, кто кого убил?
— Христос убил само убийство, умертвил мертвость, сокрушил сокрушение, изничтожил ничто, испугал испуг, устрашил страх, расследовал расследование, осудил судей, расстрелял расстрел.
— Вот так, значит. Скажите, любезнейший, разве вам не жалко смерти, она-то, в чем виновата? Извините, но тут не увязачка, человек своим грехом заманил ее в себя, а потом всячески борется с ней, хочет уничтожить. Разве это не коварно? Разве это доброта? Зачем бороться со смертью, умрите красиво, скажите что-нибудь, вроде «не ведают что творят». Смерть, это ведь так красиво, зачем же убивать ее?
— В Боге смерти нет, и мы смерть не убиваем, она убивает сама себя.
— Ну, ну… – Следователь нажал кнопку, – Увидите этого богослова на страшный суд.
Конвоир повел священника по длинным коридорам, пока не завел в просторный кабинет, где за длинным столом сидела тройка чекистов в одинаковых френчах и просматривала бумаги. Иерей согбенно стоял посреди комнаты и на него, казалось, не обращали никакого внимания. Наконец сидящий в центре седовласый уполномоченный встал и, не поднимая глаз начал читать какую-то бумагу.
— Особое совещание тройки судей ОГПУ под председательством…
— Я хочу сделать заявление, – вдруг тихо сказал священник.
Три головы повернулись в его сторону и шесть глаз настороженно взяли его под прицел.
— Я устал лгать, я просто устал, хочу уйти с чистой совестью. Я хочу заявить, что находился в сговоре со следователем Мурашским, ведущим мое дело. Следователь Мурашский являлся активным членом нашей церковно-монархической террористической организации, имеет обширные связи за границей, особенно во Франции и Японии, откуда через него велось наше финансирование. Он был внедрен в ряды ВЧК, так как обладает большим опытом оперативной работы еще по жандармскому отделению. Ему было поручено исполнение главной акции: устранение руководителей советского правительства, в первую очередь товарища Сталина, исполнение акции запланировано на самое ближайшее время. Чтобы увести органы по ложному следу, и внушить к нему доверие в рядах ВЧК, наша организация подстроила провал. Были выданы только второстепенные и пассивные члены нашей организации, основные исполнители акций остались на свободе. Мы сфабриковали ложный тайник с оружием, чтобы прикрыть этим основной арсенал. Мурашский обещал, что я в ходе следствия не пострадаю и получу минимальный срок. Однако из личной ко мне зависти, он решил устранить меня, взвалив на меня всю тяжесть вины, обрекая на расстрел. Поэтому я раскаиваюсь в своих действиях и хочу назвать место нахождения основного хранилища оружия нашей боевой организации. Склад находится в моем доме, в подвале под гнилым картофелем. Прошу внести мое заявление в протокол, как добровольное содействие следствию.
Три головы засуетились, в комнату вбежала охрана. Старшая голова в центре распоряжалась, крутясь во все стороны:
— Срочно с обыском к дому попа, следователя Мурашского из управления не выпускать, если что у попа найдете – волоките Мурашского сюда на очную ставку, если ничего не найдете, то попа в расход немедленно…
Уже вечерело, когда в кабинет с «тройкой» втащили следователя Мурашского, под его глазом красовался обширный кровоподтек. Он увидел отца Иоанна зажавшегося в углу и закричал:
— Товарищи, это провокация, – но, встретившись с взглядом священника, как-то осекся.