Старик задумчиво смотрел на потрескивающий костер и периодически подбрасывал в него прутики из вязанки хвороста, что лежала рядом с ним. Костер трещал, сыпал искрами, плясал бликами на одутловатом лице и освящал небольшое пространство вокруг пламени. Рука старика вдруг застыла с очередной тростинкой в воздухе, и он прислушался. Из темноты послышался звук приближающихся шагов. Старик отправил тростинку обратно в вязанку и сел поудобней. Вскоре из темноты показалась чья-то фигура.
— Вы не разрешите мне погреться у вашего костра, ночь застала меня в дороге, а до населенного пункта, как мне говорили, далеко.
Старик внимательно осмотрел спрашивающего, на сколько позволило пламя.
— Садись, грейся, на монгола ты вроде не похож, но по одежде вижу, что чужестранец и человек бедный.
— Верно, я из далекой страны, о ней здесь мало кто слышал.
— Да мы сами не знаем себя, – вздохнул старик, пока путник присаживался, – вот уже полста лет как мы под татаро-монгольским игом. Народ обнищал, одичал, а верхушка ожирела и ей все мало, и этому беспределу предела нет?
— Да, – согласно закивал головой путник, – моя страна на другом конце монгольской империи и там все то же самое.
— О, это очень далеко, ведь, кажется, татаро-монголы завоевали уже весь мир, как же ты попал сюда из своей страны? – старик подбросил хвороста, чтобы внимательней разглядеть лицо собеседника, на вид он был достаточно молодым, борода еще только начала кудрявиться на его щеках.
— Да вот, поехали с князем у хана искать правды, а он нас в столицу отправил, в Даду, сюда в Китай. Приехали мы, я по-вашему толмачить научился, а князь здесь взял да помер, ой, там такое началось, еле ноги унес, теперь вот домой на Русь отправляюсь. Далеко, конечно, но с Божьей помощью, поди, доберусь. Андреем меня зовут.
— Ян Дреем? А меня Ян Вэем, тезки значит. Встречал я людей с Руси в Поднебесной. А чем ты занимался у князя?
Андрей задумался и протянул к костру озябшие руки:
— Да всем помаленьку. Сирота я, в монастыре послушником был, в нашем христианском монастыре, помощником у иконописца, это кто святые картины рисует, да и сам что-то писал, только не показывал никому. Князь у игумена и попросил толкового парня, чтоб к языкам способный был, я в то время уже по-татарски мог, в плену видишь, был, да убежал. Семью-то нашу перебили, меня Бог миловал.
Старик хмыкнул:
— Я ведь тоже художник. Если художник не пройдет десять тысяч ли, он вряд ли что может изобразить стоящее. Я уже старик и скоро закончу остаток этого пути. Вот и хожу по диким местам, ищу место, где уже нет ничего человеческого, только вечное.
Андрей как-то замялся, несколько раз взглянул на престарелого Ян Вэя, и, наконец, как бы решился:
— Уважаемый Ян Вэй, ты не покажешь свои рисунки, я много расспрашивал в Китае о ваших картинах, они мне кажутся, достойны удивления.
Старик вытащил шпильку из узла волос на затылке, почесал ей свой толстый живот под халатом, снова закрутил узел и закрепил его шпилькой.
— Чужеземец вряд ли что увидит в наших картинах, но поскольку вокруг и так темно, и ночь длина, то, наверно нам это не прибавит темноты. – Ян Вэй помолчал. – Когда пришли монголы, я был молод и честолюбив, на вроде тебя, и хотел сделать карьеру при дворе императора, но монголы перерезали нашу династию Сун, основали свою династию Юань, и я ушел со двора, хотя меня звали обратно. Теперь все хожу по горам и ищу свободы. Вот видишь? – Старик снял с пояса красную ленточку и обернул ее вокруг головы, затем снял и подал Андрею. – «Красная повязка». Возьми ее, и одень, когда страна твоя поднимется против завоевателей. Без нее ты вряд ли поймешь мои картины.
Андрей взял красную повязку, сунул ее за пазуху. А Ян Вэй, у которого на поясе вокруг потертого халата висело множество всяких предметов: нож, кисточки, палочки для еды, огниво, нож и несколько свертков в мешочках, достал из ближнего мешочка шелковое полотно.
На полотне черной тушью были полуобозначены цепочки гор, что шли полукругом по нижним краям картины, с них ниспадали еле заметные водопады, на переднем плане лежало несколько камней, и рос надломленный бамбук. В левом верхнем углу несколько плохо различимых иероглифов, под ними небольшой летящий журавль и неизменная красная печать с именем автора. Весь центр и верх ткани был пуст, или может быть, там был нарисован туман, растворяющий горы по краям.
— Что ты видишь, чужестранец?
— Сердце твое уже не насыщается видом гор и вод, и только летящий журавль твоего духа знает путь в ночи.
Ян Вэй крякнул и свернул свиток:
— Впервые слышу такое от варвара, – после паузы пробормотал китаец, засунув картину в мешочек, – но ты сказал не совсем точно, я вовсе не хотел изобразить свой внутренний мир, хотя он и присутствует здесь. Я хотел изобразить Великий Принцип, сердце же, как ты правильно выразился – путь к нему. Покажи Ян Дрей и ты, что нарисовал.
Андрей снял с плеча котомку, вынул из нее небольшую деревянную икону Божьей Матери «Оранты», с воздетыми к небу руками и Богомладенцем во чреве. Письмо было тонкое, изящное с очень четкой прописью.
Китаец долго разглядывал икону, прежде чем начал говорить:
— Я много слышал о христианах, монголы ведь благоволят к ним, говорят даже, что это христиане сподвигли Темучина на его походы, но я впервые вижу их картину. Я знаю, что ты изобразил, это Таинственная Мать рождает Принцип всех вещей.
Андрей спрятал икону обратно в котомку:
— Это, уважаемый Ян Вэй, – поправил он, – Молчание рождает Тишину.
Ян Вэй опять крякнул и задрав штанину почесал жирную ногу:
— Откуда ты знаешь про Тишину, юноша?
— Монахи говорили мне, – скромно ответил Андрей.
— И что же такое Тишина, по мнению твоих монахов? – в голосе старика послышались настороженные нотки.
— Тишина это ни «Что», а «Кто»?
Китаец расслабился, в голос его опять вернулась ровность, и он устроился поудобней:
— Молчание, юноша, это все что окружает нас: горы и реки, цветы и птицы и все они имеют своим истоком Великую Тишину, о Которой ничего нельзя ни сказать, ни помыслить, ни намекнуть, и только когда ты не думаешь о Ней, Она являет свое отсутствие. Поэтому Тишина не может быть Кем-то, она во всем, а особенно в дикой природе и неприступных скалах, пустых дорогах и расцветших цветках, потому что в них нет ничего искусственного. Картина тогда молчит о Тишине, когда на ней горы – не горы, а реки – не реки, когда на ней то, что приходит, когда садиться солнце и уходит, когда оно встает.
— Но ты, который говоришь об этом, все же говоришь, значит, ты знаешь о том, чего выразить нельзя. Значит, тот, Кто молчит о Тишине, больше молчит, чем молчат горы, если бы он не молчал, то неужели бы горы и цветы молчали о Тишине, без Того, в ком их молчание говорило бы о Тишине, – скороговоркой выпалил Андрей.
Китаец аж замотал головой, так что брюхо под его халатом заходило ходуном:
— Твой китайский еще далек от совершенства уважаемый Ян Дрей, но, тем не менее, я понял тебя, только в сердце человека горы молчат о Великом, дай мне еще посмотреть на твою картину.
Андрей опять полез в котомку, но ничего достать не успел. Раздался стук копыт, и они оказались неожиданно быстро окружены со всех сторон фыркающими лошадиными мордами, которые вырывал из темноты свет костра. Тьма вокруг них стала ржать и улюлюкать на разные голоса. Ян Вэй как бы не обратил на них никакого внимания, только бросил большую охапку хвороста в костер и прикрылся от вспыхнущего огня. Пламя взметнулось вверх и осветило, судя по внешнему виду, явно шайку разбойников. Огромный мордатый китаец с необычно густой бородой и в расшитом одеянии гикнул, въехал на коне в костер и стал кружиться по нему, разбрасывая хворост. Костер рассыпался искрами. Кони и люди опять заржали. Детина спрыгнул с коня и, не обращая внимания на старика, взял за грудки Андрея и поднял его в воздух:
— Что-то сильно ты парень смахиваешь на татарского шпиона. Братья, похож он на татарского шпиона? – Толпа вокруг него утвердительно завыла. – Сейчас мы посмотрим, что у него внутри.
Детина выхватил из-за пояса нож и кинув Андрея на землю, рванул на нем рясу. Из-за пазухи послушника выпала красная повязка. Разбойники вдруг все как по команде замолчали. Китайский верзила подобрал повязку, и повертел ее в своей огромной руке:
— Откуда у тебя это? – спросил он.
Старик позади него неожиданно встал на ноги.
— Братцы, – раздался вдруг вздох, – так это же учитель Ян Вэй!
Разбойники как сдутые ветром соскочили с коней и стали подходить к Ян Вэю с почтительным поклоном. Детина растерялся и подошел к старику держа в одной руке нож, в другой красную повязку. Ян Вэй отобрал у него повязку и опять вернул Андрею. Разбойники молча, продолжая кланяться, забрались на коней и исчезли в темноте, будто их и не было.
Костер мерцал разбросанными углями, кое-где вспыхивали огоньки. Некоторое время собеседники сидели молча, Андрей что-то неслышно шептал про себя.
— Что испугался чужестранец? «Небо» сегодня было за тебя, эти дети знают меня, хотя и странно, что почитаем я только у разбойников. Да и монголы не так страшны, надо лишь знать, в каком месте у человека пустота.
— Разбойники в горах не страшны, страшны разбойники в собственном сердце, они ищут и находят друг друга, тебя ведь Ян Вэй они не заметили даже.
Старик стал собирать палочкой угольки:
— Ты опять прав чужестранец, победить страх в горах намного легче, чем в собственном сердце.
Андрей повертел красную повязку в своей руке:
— Я понял тебя уважаемый Ян Вэй, в твоих горах теперь нет разбойников, они слушаются тебя, теперь ты хочешь, чтобы не стало в тебе и татаро-монгольского ига, но ты не знаешь, как это можно осуществить.
Старик молчал и ворошил угольки.
— Если бы ты знал Христа, уважаемый Ян Вэй, ты мог быть для меня самым дорогим учителем. Да ты и знаешь Его, только еще не узнал.
Старик молчал, ниже опуская голову.
— Интересно, я прошел тысячи верст, и здесь в Китае встретил то, чего искал и о чем только читал. Ян Вэй, у меня открылось сердце, я чувствую, как дышит мир в благодарности к Богу, у меня нет теперь врагов, я всем все простил. Интересно, наши страны так далеки друг от друга, на разных концах земли, между ними бескрайняя и непоколебимая враждебная монгольская рать. Она гнетет нас обоих и гнетет наши страны, но если уйдет она, какими же близкими соседями мы станем, в какой великой дружбе заживем. Вот возьми мою икону, она тебе откроет, то чего ты чаешь.
Андрей открыл котомку и, отыскав икону, протянул ее философу.
Ян Вэй взял икону, и глаза его были подозрительно влажными.
— Ты задумал великое дело Ян Дрей, – наконец сказал он, — монголы исчезнут в своей гордости и будут маленькими и незаметными, как зерно риса между двумя жерновами, но жернова иструт друг друга, если между ними не будет пустоты. Я понял тебя Ян Дрей, потому что вместе с костром и этой темнотой я оказался в твоем сердце. Тебе не нужны мои картины, ты уже нарисовал меня, и рисунок твой будет вечен. Для чего водить кистью по шелку, когда можно живописать в душе ближнего своего и как может не быть того Живописца, что изобразил нашу встречу с тобой.
Костер уже только мерцал и походил на далекое звездное небо, а ночная мгла незаметно переходила в густой утренний туман, так что очертания собеседников начинали расплываться, таять, и вскоре они уже не видели друг друга.