Праязык

(Опыт реконструкции праязыковых основ)

 

 

Уведомление

 

«Как дождь более капель, а огонь больше дыма,

так мера прошедшего превысила, а остались капли и дым»

(3 Езд. 4. 47 — 50).

 

Данный текст относится к жанру реконструкции праязыка. Сразу хочется уведомить, что данная реконструкция не относится, ни к лингвистическому, ни к философскому подходам к данной проблеме.

Если лингвистический подход, наиболее последовательно и полно выраженный в «московской лингвистической школе», видит за праязыком некую первичную коммуникационную систему, в результате распада которой и явились все современные языки.

Если философский подход наиболее глубоко и целостно выраженный у М. Хайдеггера, который видит праязык как первичное состояние бытия, т.е. не считает праязык коммуникационной системой, а скорее способом «агрессивного проникновения» бытия в сущее.

Но в том и другом случае под «праязыком» понимается некая «изначальная данность» в результате разворачивания которой, и явился современный язык.

То в данной реконструкции праязык понимается в патристическом контексте «обмена свойств», что на греческом богословии обозначали термином «перихореза» или процесс личностного обмена энергиями между Богом и человеком.

Для любой реконструкции всегда необходима рабочая модель, которая позволяла бы осуществить смысловое воспроизводство тех деталей, которые отсутствуют и образуют лакуны между известными фактами, и не позволяет «скатиться в фантазирование».

В качестве таковой модели здесь берется фигура «Креста» и такой выбор не нов, использовавшийся как в древности, так и в современности.

Достаточно вспомнить архаические представления об элементах стихий, например: «земля-огонь-воздух-вода»: которые располагались «по кресту» и являлись универсалистическими категориями описывающие любые процессы космоса. Только тут следует отметить, что «стихии» в древности не понимаются в смысле «позитивной науки» как некое «начало» отчлененное от человека, а именно как универсалистическая категория, включающая в себя и человека.

«Само понятие «стихии» представляется скорее как результат видения «сущностей» внутри знаковой системы. Материя не разлагалась на элементы, а в ходе понимания символов в движении от знания к пониманию исчезала материя и появлялись «элементы». Атом есть скорее остановка анализа, символ того, что дальнейший анализ невозможен. Тем самым элемент становится первичным символом» (М. Мамардашвили, А. Пятигорский «Символ и сознание», с.197).

Интересно, что основой китайского архаического созерцания, казалось бы, является пятиконечная звезда, воплощенная в символе «У-Син» (Пять стихий), но данный символ появился «из выноса» «места пересечения» — «земля» в «отдельную ветвь», так что появилось как бы пять стихий: «Дерево-Огонь-Воздух-Вода-Земля», хотя на самом деле стихий собственно четыре, а пятая в буквальном смысле их «квинтэссенция» — «пятый элемент».

То, что это так, говорит и известный отрывок из «Дао Дэ Цзина»: «Великое значит Ускользающее, Ускользающее значит Глубочайшее, Глубочайшее значит Неистощимое в Превращениях. Дао — это Великое, Небо — это Великое, Земля — это Великое, и человек также — Великое. Во Вселенной существуют эти четыре Великие вещи» (1.25).

Несомненно, под влиянием этой схемы о «Четырех Великих» и вообще «даосизма» находился и тот же М. Хайдеггер при разработке своей нигилистической экзистенциальной философии, когда в качестве центральной модели выбрал именно пластическую фигуру «Креста-Четверицы» (Geuiert). Напомним, что «Четверица» для М. Хайдеггера описывает взаимоотношение «бытия» и «сущего», как форму их глубинной отчужденной зависимости, и «бытие» в «сущем» проявляется в виде «четырех великих начал»: «Боги-Люди-Небо-Земля». Поскольку, по его мнению, факт войны между «бытием» и «сущностью» пропустила вся «западная философия» начиная с Сократа, то модель Креста у М. Хайдеггера есть явление того же универсального архаического символа, «подныривающего» под философию.

Ко всему этому мы вполне можем дополнить и традиционно христианское понимание символа «Креста», именно как универсального символа описывающего взаимоотношение даже не столько внутри существующего универсума, сколько между творением и Богом.

«Все являемые вещи нуждаются в Кресте, т.е. в том устойчивом состоянии, которое и сохраняет в них связь действий, осуществляемых в чувственном мире. Все умопостигаемые вещи нуждаются во Гробе, т.е. в той совершенной неподвижности, которая прекращает в них всякие действия осуществляемые в уме. Ибо когда естественное действие и движение, относящиеся ко всем тварным вещам, сочетаются в единой связи, тогда Слово, единственный из всех существующий в Самом Себе, является словно воскресший из мертвых, содержа и описуя все твари, происшедшие от Него. Однако при этом ни одна тварь не обладает родством с Ним в силу естественной связи. Ведь спасение спасаемых происходит по благодати, а не по природе» (Прп. Максим Исповедник. Творения, т.1, с.226).

Таким образом, если в архаике «Крест» символизировал противоречивое единство «субъектно-объектных» отношений, в экзистенциальной философии противоречивое единство «бытийно-сущностных» отношений, то в традиционном христианстве он символизирует тайну «Бого-человеческих» взаимоотношений.

В данном контексте, следует остановиться и на фигуре «Круга», которая, как нам видится, тесно взаимодействует с символом «Креста». Если «Точка» есть место схождения ветвей «Креста», то «Круг» есть место их «расхождения», ибо именно «Круг» ограничивает ветви «Креста», которые в противном случае стали бы «лучами и устремились в бесконечность». Так что, если мы хотим говорить о категориях «разведенных» «Крестом», то нам никак не обойтись без «Круга». Смысл же «Круга» под именем «Гроба», как раз и указан преподобным Максимом Исповедником.

«Круг (Гроб)» и «Крест» две символические фигуры соединенные двуединой взаимосвязью и описывающие связь «умно-абстрактной» и «конкретно-экзистенциальной» полноты явления праязыка.

Остается только рассмотреть вопрос наименование ветвей Креста.

Если для архаики важно было их обозначить через стихийные явления, то тот же М. Хайдеггер их же пытался обозначить через крайние экзистенциальные категории самого человека: «Боги-Люди-Небо-Земля», а сам «Крест» обозначал уже не «созерцание» как архаическое место встречи «субъекта и объекта», а «Дазайн» (Dasein) – «вот бытие», внезапное и катастрофическое обнаружение сущностью своего бытия, что собственно и есть «экзистенция» взрывающая «эссенцию».

В православии «стороны Креста» традиционно обозначаются «херувимами» из видения Иезекииля: «орел-телец-лев-ангел» совместно с «евангелистами»: «Иоанн-Лука-Марк-Матфей», чем подчеркивается как замещение «ветхого» — «новым», так и сотериологическая важность «Благой вести».

Если противоположные пары «наименование по Кресту» фиксирует амбивалентность явления, то «наименования по кругу» фиксируют этапы прохождения и разворачивания процесса. Так если в первом случае античность использовала имена взаимопротивоположной пары стихий, то во втором случае античные категория совершенства: «начало-середина-конец-вечность».

«Категория совершенства всегда связана с категориями начала, середины и конца всякого предмета, который признается совершенным, что позволяет избегать всяких неопределенных и туманных контуров. Начало, середина и конец мыслятся не какими-то раздельными и взаимно изолированными точками, но они трактуются исключительно в смысле творчески становящегося осмысления предметов. То, что называет началом, уже заряжено и серединой и концом. То, что он называет серединой, есть всегда только равновесие между началом и концом, а конец трактуется как результат более или менее длительного процесса, то есть как его цель. При разработке этих трех категорий всегда следует исходить из понятия цельности. Начало, середина и конец являются только разными акцентами одного и того же понятия, а именно цельности и структуры» (А.Ф.Лосев, История античной эстетики, том IV, §6, с. 225- 237).

Хотя и здесь одна и та же категория могла пониматься в рамках различных концепций противоположным образом.

Так для Платона: «Бог есть и начало всех вещей, и их середина, и конец. Он — начало, так как от него все происходит; он — середина, так как он — сущность всего, что имеет происхождение; и он — конец, так как все к нему стремится, как к своей цели» (Платон, Законы, 716 А)

Для преподобного же Максима Исповедника: «Бог,… не есть Сам по Себе ни начало, ни середина, ни конец; не является Он и ничем из того, что, следуя за Ним, созерцается естественным образом. Ибо Бог безграничен, неподвижен и беспределен, так что Он безгранично превосходит всякую сущность, силу и действие» (Прп. Максим Исповедник, Творения, т.1, Главы о богословии, 1.2).

Из современных попыток обозначить эти универсальные категории можно упомянуть работу Л. Х. Гаркави и др. «Антистрессовые реакции и активационная терапия», в которой исследуются основные адаптационные реакции организма на воздействие и они обозначаются через термины: «тренировка, активация и стресс» (Л. Х. Гаркави и др. «Антистрессовые реакции и активационная терапия», с.11).

Следует добавить, что в категориях «начало-середина-конец», всегда присутствует, но не всегда упоминается «четвертый элемент» «разрыва, паузы или вечности», который возникает при замыкании «начала» на «конец». Место их стыка и зазора можно называть «вечностью». «Начало-середина-конец-вечность» и образует полноту процессов символизированных «Крестом». Подобным способом дополнили и адаптационную схему Л. Х. Гаркави, присоединив четвертый элемент «ареактивности», то есть отсутствия любой реакции при воздействии на организм (С. А. Мезенцев «Способ подбора пищевых продуктов для индивидуального питания человека (патент РФ № 2082406»).

Поэтому для обозначения категорий ветвей Креста можно давать двойное наименование, по противоположностям «горизонтали и вертикали» и по взаимодействию обхода «по кругу».

Назовем ветви «праязыкового Креста»: «Начало-Благодать», «Середина-Энергия», «Конец-Люди», «Вечность-Природа», где «Благодать-Люди» (горизонталь) и «Энергия-Природа» (вертикаль).

Здесь мы исходим из того, что поскольку «Крест» должен маркировать «праязыковое пространство», а именно «пространство взаимодействия», то «горизонтальной чертой» здесь обозначается личностное взаимодействие между нетарными энергиями и энергиями тварного человека (Благодать-Люди), а «вертикальной чертой» обозначается безличностное взаимодействие между «энергией» и «веществом» (Энергия-Природа). Что здесь «вертикаль», а что «горизонталь», не играет принципиальной роли.

Дальнейшая реконструкция развертывания праязыкового процесса соотносится с определенным историческим периодом в рамках библейского понимания исторического процесса:

1.«Начало-Благодать» – «райский язык»;

2. «Середина-Энергия» — «допотопный язык»;

3. «Конец-Люди» – «современный язык»;

4. «Вечность-Природа» – «посмертный язык».

В общем плане «Крест» есть символ взаимодействия двух иерархических уровней. Поэтому он может быть как апофатическим символом, когда высшее взаимодействует с низшим в виде двух взаимнопересекающихся антиномийных пар; так и катафатическим символом, когда низшее пытается осознать высшее, что и выражается в виде последовательности разворачивающегося процесса по кругу.

 

 

1. Огонь

 

Проблема реконструкции начального периода функционирования праязыка состоит, в том, что человек невольно проецирует параметры того времени в которой он живет на иные эпохи. Но «начальная эпоха праязыка» как раз прямо противоположна «эпохе конца», в который мы и находимся в настоящей момент, и поэтому возникают большие сложности в описании.

Если сейчас слова описывают вещи внешнего и внутреннего мира, и чем больше будет слов для их описания, тем точнее мы сможем получить представление об этих вещах, то в начальную эпоху ситуация складывалась прямо наоборот: не слова описывали вещи, а вещи описывали слова. И чем больше вещей возникало вокруг первоначального слова, тем точнее оно выражалось ими. Понятно, что «слова первичной эпохи» кардинально отличались от нынешних слов, поскольку это были «сущностные слова».

Именно материя меняла свои формы в попытках соответствовать словам первоначальной эпохи праязыка, причем, чем более форм создавалось, тем лучше воплощалось «изначальное слово» в мир. В этом смысле все природные вещи, что окружают нас теперь, есть следы и остатки той эпохи «времени Оно».

«Изначальными словами» были виды божественных энергий, которые впечатляли материю, и материя напечатлевалась ими, как бы беременея и рождая формы вещей. Это время когда благодать была «образцом» или «логосом», а вещи – отпечатками.

Тут следует отметить, что в начальный период под «временем» мы понимаем не современное историческое время, отсчитывающее эпохи, века, часы, минуты и секунды. В греческом языке тонко различалось «время-кайрос» и «время-хронос». «Кайрос» есть благодатное время, для древних греков это скорее миг победы, «ника», когда, бегун касается финишной черты. Это «благовремение», когда все удается и все совершается вовремя, когда все успевается. Это время «удачи» и «успеха», когда все находит свое место. «Хронос» же просто текущее повседневное время.

В первоначальную эпоху не было «Хроноса», но только «кайрос». Первочеловек – «Адам», это и есть воплощение «кайроса», успех и удача благодатного Слова сказавшего самое главное о Самом Себе в творении. Это Слово о возможности свободных, личностных и творческих слов, то есть если остальное творение только слушало и слышало «благодатные энергии», то человек мог сам, после напечатления ими отдавать их в мир, продолжая дело божественных энергий. Но самое главное, человек мог собеседовать с самой благодатью, не только лишь исполняя ее повеления как «биомашина».

Здесь так же следует пояснить, что у «первочеловека» — Адама, наши привычные органы чувств, имели прикладное значение, главным же было единое синестезийное «чувство-зрение», которым Адам не отображал пассивно действительность, как это происходит сейчас, а наоборот «впечатлял» ее. Единый Адам одновременно видел и саму вещь и ее логос, и называя какую-либо вещь, Адам не называл вещь, но называл, то, что привело к появлению вещи, так что слово Адама было больше самой вещи. Слово Адама приближало вещь к самой себе, являя ее единство. «Приблизилось Царство Небесное» (Мф. 3.2), это именно о приближении смысла к творению, которое отклонилось от замысла о нем и поэтому требует покаяния. Поэтому Адам был Промыслом, Судьей и Судьбой всякой вещи. И если весь мир обретал бытие от Бога в возможности, то от Адама в действительности или в целостности. Поэтому Адам вмещал в себя весь мир в виде имен этого мира, как раскрываемых «дистрибутивов».

Благодатные энергии легко «плавили» вещи, человек же «остужал и закреплял» идеальные формы творения, давая им имена, преобразуя возможностям стать действительностью. В этом ключе понятен и «антропный принцип», который гласит, что свойства вселенной таковы, чтобы мог появиться наблюдающие ее человек. Только здесь нужно перевернуть, ибо потому свойства вселенной и сопряжены с человеком, что он являлся соучастником ее «конструкта» фактом своего наблюдения и наименования. При этом нельзя назвать Адама «сотворцом» мира, ибо Адам не творил вещи, но представлял их, или осуществлял их осуществление.

«Райский язык Адама» не был полнотой праязыка, но был первоначальным этапом его раскрытия, когда человеческие слова аккумулировали и распределяли действие благодати в творении. Конечно же, благодать действует и вне человека, но человек своим словом причащает существующее божественному бытию. Адам, говоря на «райском языке» не произносил слов в нашем смысле и для понимания особенностей «райской речи» следует хотя бы кратко остановиться на проблемах райской топологии. Пространственно-временные характеристики в раю распределялись совершенно иным образом, нежели сейчас. Исходя из целостности первичного мира, необходимо постулировать, что в раю пространственная характеристика совпадала с характеристикой духовной. Существовало некое неразличимое таинственное тождество между видимым и невидимым, между внешним и внутренним, между небесным и земным. Не было ничего внутри, чего бы ни было снаружи, и не было ничего вверху, чего не было бы внизу и наоборот.

Есть некоторый смысл в гностических сказаниях о том, что из глаз Адама сотворены светила, из костей – камни и т.п., которые просто перефразируют языческие мифы. Их неприемлемость для христианства очевидна из-за грубости образа, отсутствие Творца и примитивности материала. Однако за этим стоит верная аналогия о тех необычных свойствах, что в себе таило райское пространство до грехопадения Адама, ибо между райским пространством и пространством Адамовой души существовала непосредственная связь.

Райское пространство это пространство архетипа, т.е. картография райского пространства полностью соответствовала замыслу о рае Творца, и рай существовал как икона. Рай был проекцией вечности на время, встреча того и другого. Именно в этом смысле рай был местом сладости и радости. Ведь радость это и есть встреча с архетипом, первичным замыслом о себе самом. Полнота встречи со Творцом это пространство Небесного Царства, а вот движение к встрече со Творцом, возможность ее осуществления, это и есть «крест в раю», что и символизировали растекающиеся крестообразно четыре райские реки. Сама топология рая, указывает нам на «четверообразную парадигму», где в «центре рая» растет «древо жизни», а на периферии «Древо познания добра и зла». Между этими «деревьями», центром и окраиной и располагался рай или пространство встречи благодати и человека. За «Древом жизни» — Бог, за «древом познания» — тварь. Древо познания, взятое само по себе, есть как бы конец рая и одновременно ограда рая.

Особенностью райского пространства до грехопадения было совпадение субъекта и объекта. По-другому и быть не могло, т.е. видимая форма наилучшим способом являла содержание, говорило о нем, было его языком. Таким образом, все вещи в раю вещали, ибо совпадение объекта и субъекта есть созерцание и пространство рая было пространством созерцания. Тождество субъекта и объекта не означает слияние того и другого, а означает, что одно находится в другом, или каждый для другого является пространством. В полноте это было явленно только во Адаме. Вселенная была тождественна его внутреннему миру и наоборот. Адам без перерыва созерцал и иного способа познания не знал. Однако для Адама было закрыто пространство божественной Троицы, а так же пространство вне собственного созерцания, т.е. познание мира через внешние органы чувств. Фактически Адам все время «интуичил», внешние органы чувств были подчинены интуиции и служили только для ориентации и не носили познавательной нагрузки. «Древо познания» символизировало возможность такого низкого восприятия, состоящей в разотождествлении субъекта и объекта, внешнего и внутреннего, схлопывание каждого мира в себе или возможность трещины внутри человека. Поэтому совершенно неверно понимать рай как место полной беззаботности и беспечности, рай это скорее минное поле, которое Адам должен был разминировать, а именно привести в соответствии каждой вещи ее логос, но Адам подорвался.

Поскольку любая вещь, кроме своей собственной сути несла на себе и нагрузку адамовых душевных движений, то и срыв «адамовой души» сказался на всем мироздании.

Следует отметить, что первоначальное благодатное состояние взаимообмена не означало полного совершенства, но лишь совершенную возможность сущностного взаимопонимания. Так же смерть была и в раю, но присутствовала только как возможность. Процессы шли, а значит, старое отмирало, а новое появлялось, но отмирание не было смертью, поскольку сохранялась сама целостность содержащая свой собственный смысл. Так же как при произнесении речи, первые слова не умирают при появлении последующих слов, но все вместе, хоть уже и угасшие образуют полноту смысла.

 

 

2. Капли

 

Приступая к описанию следующего этапа раскрытия праязыка, необходимо сделать пояснение о «грехопадении». С одной стороны «грехопадение» есть внутренняя катастрофа, приведшая разрыву связей между «благодатными энергиями» исходящими от Бога и человеком. Человек перестал слушать и слышать благодать, что привело к отчуждению слова от вещи, внешнего от внутреннего, субъекта от объекта, наблюдателя от наблюдаемого и т.д. «Слово Бога» осталось одним, а «слово человека» стало другим, что и внесло дисбаланс в мир. Фактически человек собою нарушил равновесность и гармоничность мира, как бы блокируя благодать. Но поскольку система не может функционировать без полноты признаков, то на месте благодати появляется «ложный антиблагодатный фокус», который стал реализовывать не «причастие Богу», а потенциал заложенный внутри творения. Так человек из «шва» соединяющего все антиномии этого мира — стал местом разломом и следом их разрыва.

Но, с другой стороны, Бог не творил ни греха, ни зла, ни смерти, и их мнимое существование связано не с реальностью, а с дисбалансированием реальности. Поэтому неверно рассматривать последующие этапы, как результат грехопадения человека. Они прошли бы все равно, только в своем чистом и неискаженном виде, а так, после потери человеком своего «центрального положения», вся структура покорежилась. Это еще более усложняет реконструкцию, ибо на естественную непохожесть иных этапов развития праязыка накладывается ее искаженность неестественным состоянием человека.

Если «в начале» слово сильнее вещи, а «в конце» вещь сильнее слова, то характеристика «срединной эпохи» — в равновесии между «словом» и «вещью». Можно назвать это время: «эпохой энергии». «Энергия» здесь понимается в ее исходном «греческом» значении: «деятельности», «общая мера взаимодействия».

Как между подлежащим и дополнением находится сказуемое, как между двумя существительными находится глагол, так и «срединная эпоха» являла действия связи.

Тут следует заметить, что если «в начале» целостность и полнота языка явленна непосредственно, фактически языка как бы и нет, поскольку все является языком, ведь дистанции между явлениями минимальны, а связи очевидны. То «в середине» возникает распад первичной «целостности и полноты». Связи уже не очевидны, смысловые дистанции между явлениями растут, но они еще не оформлены как «в конце» и невозможно простроить никакой структуры. Все еще слишком пластично и изменчиво. Поэтому на данном этапе так же невозможен структурированный язык в нашем современном смысле. «Словом» в эту эпоху могло быть только действие.

Такое значение «действие» приобрело в силу того, что «слово и вещь» как бы уравновесились. «Слово» перестало «плавить» вещи и получило некую устойчивость, а «вещь» еще не потеряла своих динамических свойств. В то время говорили процессами. Любое движение человека в ту эпоху было словом. И это касалось не только производства, жестикуляции, мимики или артикуляции, это касалось и внутренних движений души. Соответственно так же читалось и любое движение природы. Словами стали не «логосы», но «деяния».

В идеале эта эпоха характеризовалась равновесием между «внутренним и внешним», что открывает «эпоху всеобщей пластики». Если в «начальную эпоху» смысл и вещь совпадали и непосредственно являли себя, то в срединную эпоху смысл и вещи разделились, но сохранилось их воздействие друг на друга. Такой «словесно-вещный» конгломерат впоследствии получил наименование «боги».

Первоначально «богами» были несистемные семантические энергийные «сгущения» которые формировались по мере затемнения простых логосных смыслов. Впоследствии эти «сгущения» стали как-то оформляться, получали имена, между ними простраивались запутанные генеалогии, они оседлывались теми или иными духами или отождествлялись с теми или иными стихиями. В этом смысле богов можно считать «протословами» будущего системного языка. Поскольку их «явление» носило несистемный характер, а связывалось с той внешней и внутренней жизнью, что занимало людей «срединной эпохи», то и их дальнейшая систематизация носила крайне противоречивый характер, так и не оконченный до сего дня. Более того, «запутыванием» возникающих связей в «энергийной эпохе» похоже занимались сознательно, поскольку любая системность противоречила духу того времени.

Срединная эпоха запустила «культ мертвых». Если в «начальную эпоху» обмену между Богом и человеком ничего не препятствовало, то после грехопадения возникла преграда в виде греха для обмена свойствами, а значит — воцарилась смерть. Поэтому возникла ритуализированная имитация подобного обмена, как «преодоление смерти». Символика подобных ритуалов очевидна: курган или могила как беременный живот земли и направление на восходящее солнце в период равноденствия. Умерший своей неподвижностью бросал вызов «эпохе действий», поэтому мертвый должен был все равно действовать, что и осуществлялось в ритуале, в котором мертвый есть путник между мирами, пограничник, и он воплощал смысл деятельности, поскольку деятельность возможна только между разностями двух потенциалов. Смысл срединного был в служении мертвецам. В идеале, все силы общества должны были направлены на строительство могил. Так и возникли города, как сообщество для обслуживания умерших. Вообще «смерть» есть ключ к «срединной эпохе» развития языка.

Здесь следует напомнить различие «смерти» как зла, т.е. как разрыва связей между Богом и человеком, душою и телом; и как необходимого элемент развития живого, ибо любое изменение предполагает оставление «ветхого» и устремление к «новому». Но в ту эпоху «смерть» и «деятельность» соединились в зеркальных близнецов, так что можно говорить о «смертедеятельности». «Деятельность возможна только через смерть» эта очевидно, поскольку при потере полноты мы можем изменить одну часть только за счет другой.

Без грехопадения эта эпоха позволяла бы развернуть внутренний потенциал сотворенных в начале существ. Однако грехопадение привело к отождествлению «смерти» как «элемента развития» и «смерти» как «разрушения». Любая деятельность «срединной эпохи» была направлена на «производство и сублимирование смерти». Основной деятельностью этой эпохи было убийство и заупокойный культ, что, собственно, и есть «цивилизация».

Смерть в «срединную эпоху» становится смыслообразующей. Отчасти это происходит из-за текучести всех процессов, отчасти не достаточной осознанности последствий грехопадения. Ведь «смерть» существовала и в раю, но не как отход от Бога, а как естественный процесс развития. В раю происходил постоянный обмен энергиями между божественной благодатью и творением, так что жизненные процессы связанные с ростом и изменением происходили, но не было гниения и омертвления, и при достижения полноты процесса организм возвращал стихийное в стихии, а достигнутый «логос» составлял наслаждение рая. По грехопадении же общая участь постигла и человека, и в употреблении вошла практика «жертвы», когда одна жизнь отдается за другую. Жертвенный обмен был и в раю, но происходил внутри благодатных отношений. В срединную же эпоху желаемое стали выдавать за действительное, и остатками этого полны все языческие религии. Жертвой закрывался люфт между ожиданием целостности и фактическим положением дел. Жертвой пытались осуществить потерянный обмен свойств между вечным и временным.

В библейской традиции эта эпоха соответствует жизни допотопных цивилизаций. На символическом обмене и была построена вся жизнь и весь смысл допотопных обществ. Все воспринималось как вид метаморфоз, хотя на самом деле, метаморфоз не происходило, а происходило трагическое преждевременное прекращение жизнедеятельности. Однако все воспринималось как способ «круговорота жизни, хотя «ключевой момент» – «божественная благодать», как раз и была блокирована и заменена человеческой энергией или энергиями тварных духов. В этом смысле «потоп» и всеобщая смерть, закономерный итог этой эпохи, совершенно не адекватно оценивающий себя и свое положение.

Практически все артефакты той эпохой связаны с этим положением дел. Здесь нас и поджидают парадоксы. От этой эпохи дошли до нас грубые и грандиозные сооружения, какие-то полуобработанные камни, полуодомашненные животные и растения и огромный противоречивый мифологический массив. Все эти артефакты попытались расположить в линию, изображая процесс эволюции грубого мышления к более-менее цивилизованным основам. Нам же видится, что эти артефакты не от «примитивности полуобезъян», а, наоборот, от изощренности мышления.

Потеря человеком первичной простоты и очевидности смыслов, как раз и породило фрактальную изощренность или даже извращенность. Процессы не должны были сходиться. Каждое движение должно было порождать ассоциативную цепочку, каждый элемент должен был являть сто новых, как расходящиеся круги по воде. И ключ тут в «полудоделанности». Если процесс не завершается, то он вечен, он оставляет возможность всегда оставаться «серединой». Поэтому срединный человек обожал гипертрофированную деятельность и нецелесообразность. Чем больше фрагментарности, отрывочности и избыточности, тем лучше. Человек мыслил категориями «прамифа», ибо если «миф» это уже оформленные записи, собранные и сгруппированные, то «прамиф» это расходящееся, грандиозное и нестыкующееся само с собою явление, выявляющее какую-нибудь несущественную мелочь. Из редуцированных остатков творчества той эпохи, когда все переплетали со всем, впоследствии и возникла эпическая поэзия с жалкой попыткой подражания в виде «плетения словес». При этом следует учесть, что генерация мифотворчества, в «средине» шла не в словесном виде, а в виде действий, когда каждая вещь была меткой расходящихся переживаний. Чем сложнее, изощренней и переплетенней были смыслы, тем грубее, примитивней и нарочитее артефакты. Ибо тогда читалось все, и не было нужды в записи и фиксации, ибо срединная эпоха это эпоха «смысловых охотников и семантических земледельцев». Все, так называемые, одомашненные животные и растения, есть элементы жертвенности тех смыслов. Жертва и есть уже то, что не принадлежит уже ничему и «полудико-полудомашнее» обретает статус «срединности».

Отсюда избегание всякой утилитарности, целеполагания, конкретности. Артефакты той эпохи нарочито грубы, полуискусственны, полуприродны. Самыми известными из них являются «чопперы» или «сколотые камни». Это допотопные компьютеры, знак глубочайшего откровения человечества о самом себе. Это и есть человек наполовину природный, наполовину обработанный в незавершенности процессов. Огромное количество подобных камней говорит об их принадлежности к великой думе «мегалитического мышления» о вывернутом и отброшенном строителями камне.

Все способы жизни человека, что мы наблюдаем сегодня, есть осколки «смыслотворчества» того времени. От строительства и обработки, до производства пищи и общинных отношений, все это собранные в кучу открытия «срединного времени».

Если остатками слов первоначальной эпохи стали все вещи во вселенной, то остатками слов срединной эпохи все действия, что мы совершаем с этими вещами. Из этих останков впоследствии и сформировались ментальные, общественные и природные пространства. В сфере мысли осталась мифология; в сфере культа — ритуал; а в сфере природы – хозяйство и т.п.

Из-за потери связи с «благодатью» человек той эпохи воистину стал гигантом, стараясь замещать исконные логосные смыслы, всяким изощренным и грандиозным смысловым конгломератом. В результате этой титанической работы каждой вещи и каждой пылинке были приписана нескончаемая «эпическая поэма» с привнесенными человеком смыслами, возникшими из смятого логосного пространства. Вместо единого осмысленного «витража» связанного единством композиции и замысла получилась феерическая мозаика. Человек не хочет видеть непосредственно внутренние смыслы, а хочет догадываться и выдумывать, увязывая «прерванные связи» самым произвольным образом. Общее чувство единства «всего со всем» оставалось, но не вмещалось, поэтому каждой вещи приписывался ее локальный, по возможности наиболее обширный смысл.

Стали важны только частности и детали с потерей всеобщей картины. Отсюда не просто потеря диалога и понимания, а именно сознательное культивирование подобного непонимания и вражды.

Изощренная непрактичность, нарочитая грубость, вот главные особенности той эпохи. Ведь, чем более грандиозным и грубым было сооружение, тем больше выполнялась задача утонченности смысла. Дело в том, что «примитивная простота» и «нарочитая грубость» этой эпохи связана так же с желанием дистанцироваться от материального, явить деятельность как чистую энергию, сравнимую с деятельностью стихий. И это в первую очередь касалось простоты и грубости исполнения в вещах, в отличие от современной эпохи, где сложнейшая изощренность техники соединена с примитивными смыслами.

Задачей срединного мира усугубить неопределенность каждой вещи, чтобы она была не тем, чем кажется. Смысл деятельной речи того времени был в срыве коммуникации, в отрицательном аспекте: лживость и непостоянность, а в положительном аспекте – изменчивость и креативность. Тогда жили воистину «великие люди», ибо не мелочились не в чем.

Это эпоха «эргативного языка», которая заключалась не в принципах построения речи, а в том странном разделении субъектно-объектных отношений, в которых важно активность действия и пассивность субъекта, так что субъект полностью подчиняется действию, от чего так не далеко до полной безличности субъекта, так любимой архаическими культами.

Грандиозная катастрофа, вот идеал искаженной «срединной эпохи», ибо только в подобном «катаклизме», это эпоха могла найти воплощение всех своих замыслов и стремлений. «Потоп» — самое главное эпическое сказание тех людей, в котором они и удовлетворились.

 

 

3. Дым

 

Хотя мы и находимся в этом этапе развития праязыка, однако очевидность его функционирования скорее затемняет нам его основания, чем проясняет их.

«Закрепление вещей» и «расслабление слов» суть конечного состояния развития праязыковых процессов. Поскольку мы проецируем наш способ языка на предыдущие эпохи, то это и порождает ложное представление о смысле и характере возникновения, свойствах и причинах приведших к возникновению праязыка.

Логика здесь такая же, как и в научной теории появления вселенной. Если сейчас галактики разбегаются друг от друга, то инвертируя это разбегание во времени, мы получаем сжатие космоса в точку. Тогда-то и возникает вопрос о странных характеристиках этой точки с бесконечной плотностью и нулевым размером.

Так же и с языком. Если сейчас языки дробятся и расходятся, то инвертируя мы моделируем время, когда все языки были собраны в одном языке, или в одном праслове, или собраны в одном празвуке. Свойства этого празвука очевидны: бесконечная информативная емкость и нулевая выразимость. Однако так далеко в своих рассуждениях лингвистика пока не заходила, останавливаясь и пытаясь обосновать промежуточные варианты, при этом, как и в случае с физикой, стараясь разминуться с религиозной системой. Неудовлетворенность подобных попыток удручает науку, однако тут ничего не поделаешь. Лингвисты, хотящие вывести первичный праязык исходя из наличных языков – обречены на неудачу.

Нам весьма трудно представить существование языка без словесной коммуникации «воздушно-капельным» путем, однако невозможно доказать, что современный способ произнесения слов, через модуляцию воздушного потока, был распространен в предыдущие эпохи.

Поэтому честнее было бы рассудить, почему из множества способов действенного взаимообмена, закрепился именно такой способ? Ведь у привычного нами словесного общения есть масса недостатков, в частности: отсутствие визуальности и бедность выразительности; ограниченность применения в случае угрозы обнаружения; скованность во время потребления пищи; низкая степень воздействия на собеседника и т.д.

Недаром, при условиях «срыва голосовой коммуникации» человек быстро переходит к способу общения «срединной эпохи»: жестовый язык, язык мимики или язык действий, который более доходчиво, быстрее и яснее может объяснить другому его позицию. Например, удар кулаком в челюсть, очень древнее, емкое и весьма выразительное сообщение своему собеседнику определенных смыслов. Любой поединок и до сего дня считающийся крайне эффективным способом прояснения сложных ситуаций и вид проявления «божественного решения».

Видимо способ «говорения ртом» явился из особенностей ритуалов «срединной эпохи» с ее символическим приоритетом жертвенной смерти.

Во-первых, дыхание наиболее тесно связанно с жизненными процессами, поэтому угроза жизни или болевые ощущения чаще сопровождаются голосовыми проявлениями. Во-вторых, «воздух и ветер», как средостение между небом и землей, прекрасный символический образ сути жизни и смерти. В-третьих, «опустошение первоначальных смыслов», привело к чувству «тщетности, незримости, слабости», что прекрасно выразилось в «пускании слов на ветер». В-четвертых, зависимость от духов и их воздушных соблазнов, породило эффект подражания, когда слово изображало «движение духа». И, в-пятых, «жертвенное поедание» выделило «ротовую полость» из всех других органов тела, претендующих на роль «коммуникаторов» конечной эпохи.

«Конечную» эпоху, в отличие от «срединной», характеризует еще более внутренняя разбалансированность, где «слово» отрывается не только от сути, но и от действия и становится как бы самостоятельным. Отсюда совершенно по-другому стали распределяться роли внутри мышления, это и проявилось в том, что внутри языка «эргативный строй» стал меняться «номинативным строем», т.е. на первое место вышел «деятель говорения», а не «действенность результата». Речь стала более структурирована, связана с определенными правилами, что вообще свойственно «конечной эпохе».

Если что и возможно реконструировать исходя из наличного материала ныне существующего языка, так это элементы катастрофического перехода из «срединной эпохи» в «эпоху конечную». Это будут те хаотические обломки предыдущей эпохи, из которых слепились современные языки. Это как из обломков великолепного дворца, завоевавшие его варвары начали бы строить свои хижины. Вроде бы и материал тот же, да смысл совсем другой.

В библейской традиции «конечная эпоха» началась после потопа и вавилонского столпотворения. Вавилонская башня это и есть попытка воссоздать нечто действенное из того материала, что остался после потопа. Современные языки и есть обломки рухнувшей вавилонской башни.

Из-за этого наш язык весьма странно устроен. Сложно изощренная и запутанная структурность с массой противоречивых правил и бедной палитрой выразимости, а так же с низкой возможностью описать существующие процессы. Слово скорее создает только видимость ясности. Все обо всем говорят, но все как-то мимо, и не про то.

Пытающиеся реконструировать праязык сталкиваются с трудностями все увеличивающейся фонетической бедности и нарастания смысловой сложности этого реконструируемого праязыка. Если бы первичные слова исходили от «человекообразных обезьян», то примитивность звуков должна была соответствовать примитивности смыслов, и по мере нарастания сложности языка нарастала бы и смысловая сложность. Однако этого не наблюдается и этот парадокс пока не разрешим, ведь лингвистика не может допустить отсутствие «примитивов» в начале языка.

Ученых реконструкторов праязыка можно понять и простить, ведь они, чтобы оставаясь учеными, не могут выйти за наблюдаемые параметры окружающего мира, в то время как язык полон следов эпох с совершенно иными структурами. Поэтому, в конце концов, получаются расходящиеся процессы.

Синкретические слово-действия «срединной эпохи», включающее в себя смыслы, ритуалы и вообще целые комплексы тогдашней внешней и внутренней жизни, стали распадаться на фоно-семантические поля, из которых стали вычленяться однокоренные слова. Эти слова находились друг с другом в сложнейшей ассоциативной связи. До сих пор этимология встает в тупик, когда два слова с совершенно разными значениями и смыслами оказываются явно родственными по происхождению и объяснение науки о случайной схожести корней вызывает скорее досаду. Хотя значительными усилиями расходящиеся корни слов удается соединить, но исследователям просто не хватает объема глубины для их сопоставления. Задача тем более усложняется, что многие значения корней стали второстепенны, забылись или оказались в разных языках. Но все же когда открывается, даже в рамках одного языка, что, например,: «печь и печаль» или «гора, гореть и горе» когда-то входили в один комплекс сжигания жертвы и отсюда соединение смысла переживания и огня, становится понятней истоки происхождения нашего способа выражения мыслей и какую-то тоску, скрывающуюся внутри современного языка, будто он все хочет выразить нечто главное, но никак не может.

Однако человечество пошло не вглубь языка, а наоборот стало формировать из слов изолированные понятия, соединять их жесткими связями и образовывать так называемые «законы». В конечном счете, наука стала служить утилитарным и прагматическим целям освоения «человеческого пространств» с созданием внутри них искусственными законами, действующими только в рамках этого пространства, создающие иллюзию «уюта и комфорта». «Уют и комфорт» есть остановка всякого движения и суть «конца».

«В конце» все формы бытия окончательно закрепляются, смыслы же наоборот слабеют и перестают воздействовать на материальное. Все потихоньку остывает. В идеале, человек «в конце» должен был найти всему свое место, так что существующее стало бы подлинно существовать, ибо существование всегда сопряжено с местоположением. Так благоукрашалось бы все то, что было благостью облагоденствовано. Человек же не чувствует мест тех искаженных структур, которых наплодил, поскольку потерял связь с логосами и не может завершить творение или то же – осуществить причастие Богу. Завершение же означает обретение собственной полноты или, самовыразимости.

В этом ключе понятна и миссия Иисуса Христа и его наименование «Словом Бога». Выразив собою весь смысл «срединной эпохи» в виде добровольной и деятельной жертвенности и возобновив реальность «первоначальной эпохи» в виде обмена свойствами между благодатью и человеком, а так же закрепив эти внутренние и внешние деяния в виде «Писания», Христос позволил снова обрести потерянную полноту и целостность перед лицом вечности. И даже само «богоубийство», как кульминация грехопадения в его желании разорвать связь между «причиной и следствием жизни», послужило той исконной выразимости, что была совершенно потеряна.

Хотя мир, пытаясь тщетно структуироваться перед лицом нарастающей энтропии, даже не смотря на это, продолжает свое движение к безрезультативности и рассеиванию энергии впустую с дальнейшим разрушением и распадом всякой структурности.

 

 

4. Дождь

 

«Вечность» это место стыка «начала и конца», и эта фаза противоположна «срединной эпохе действия». Поэтому можно сказать, что это эпоха «бездействия и безволия», отсутствие энергии, но проявления природы.

Так же как в физики различаются носители энергии – бозоны и носители материи – фермионы, где бозоны не создают орбит вокруг атома и могут бесконечно накапливаться в одной точке, а фермионы вынуждены строить соответственные стационарные орбиты по строго определенным правилам, создавая материю. Так и «срединная эпоха» – время бозонов, а «эпоха вечности» — время фермионов. Так же как в «середине» — «все течет», так в вечности — «все закреплено». Потому и возможен «Страшный Суд», ибо суд может состояться, если процессы уже прошли и они остались, как свершившиеся факты.

Связь у «вечности» с предыдущими эпохами непосредственна. Как замыслы в начале, как поступке в середине, так и результаты в конце, все отражается на положении языка в вечности.

Люди в вечности живые, хотя не могут действовать, но они говорят своей природой. В вечности приходит конец всякой двусмысленности возникающей из-за расщепления в начале и в конце. Это универсалистическая эпоха, так же как и «середина». Только в «середине» это универсализм энергийный, а в «вечности» это универсализм природный. Если, например неоплатоники, ужасались этого природного универсализма и стремились к универсализму энергийному, называя его Единое, как, впрочем, и большинство языческих практик, то в христианстве, природный универсализм приветствуется, но именно как этап и место собирания «благодати». В этом смысле вечность не обязательно «ад», ад это природный универсализм закрепивший искаженность праязыка в его носителе. «Рай» же это вечность, в котором каждое слово оказывается на своем месте.

Вечность это точка и пауза, в котором заключается весь смысл сказанного только что предложения состоящего из «начала-середины-конца». Вечность это гарантия от забвения сказанного.

«Вечность» открылась в своей полноте после сошествия Иисуса Христа как Бога-Слова в ад с последующим воскресением. «Ад, Рай, Небесное Царство и Страшный Суд» есть не только факты религиозного сознания, но и виды функционирования праязыка. Это вершина праязыкового воплощения, обличение всего совершившегося в предыдущие периоды. Это и есть полнота высказанного изначального Слова — завершившего все свои процессы.

Последний этап развития праязыка – этап «молчания твари». Молчание совершенно, ибо в нем открываются все слова «от начала до конца» и стираются все модели и законы природы. Однако, это не «уничтожение», а именно этап развития, когда разговаривать будет сама суть, когда совпадут вопрос и ответ. Язык вечности – пауза, как основание ритма, он невидим, но пронизывает все вокруг.

Невидимое становиться внешним и доминирует над видимым, ставшее внутренним. Видимое конструируется из невидимого. Если вначале это всеобщее движение из центра, то теперь это всеобщее движение к центру, т.е. это обратный процесс творения, возвращение к своим идеям. В идеале, в разрыве открывается тайна совершенства, когда совершенное создание возвращается к своей полноте. Ибо полнота выше совершенства.

В вечности все открыто и доступно, все объяснено и понятно, слово и вещи опять встретились и совпали. Как и в «срединную эпоху» тут нет коммуникации, только там из-за явление тайны, а здесь из-за того, что все раскрыто, тайн больше нет. Фактически в вечности разговор идет только о соответствии самому себе, когда «начала и концы» очевидны.

«В вечности», как и «в середине» отсутствует мотивации, но не из-за сокрытости, а потому, что все очевидно. Истина в вечности обязательна и скрыться от нее негде. Выбора нет, все предельно ясно.

Если «срединная эпоха» это «культ мертвых и жертвы», то «эпоха вечности» это культ «живых и воскресения». Мертвые умирают «в конце», в вечности уже никаких мертвых нет. Если «начало» можно уподобить ростку, «середина» подобна дереву, «конец» – плоду, то вечность подобна семечке в плодородной почве.

Вечность это открытие самого себя, а значит открытие наличности наблюдателя, а не того что наблюдают. До вечности наблюдатель скрыт, здесь же Он явлен как никогда. Будет наблюдаемо все, и в этом идеал вселенной, смысл которой в существовании наблюдателя, и наблюдаемо все только в вечности.

Грехопадение привело к тому, что божественная вечность обернулась адом, ибо отвергнутая тварью, тем не менее, продолжает быть, ибо не может не быть. Деятельностная вечность обернулась работой вхолостую, сизифовым трудом, а человеческая вечность пустотой.

Тем не менее, «вечность» такой же период, как и три ему предыдущие с тем только отличием, что это не последовательная длительность, а разрыв. Разрыв говорит нам о качественном отличии вечности от времени, но тем не менее связи с ним. Вернее разрыв говорит о внедрение во время иного качества. Подобное внедрение является разрывом именно с точки зрения длительности времени: «начала-середины-конца». Так же как у любого электроприбора есть розетка, и без нее он не будет действовать, так у любого явления есть вечность.

Подобный разрыв можно назвать словом «чудо», а можно назвать словом «мышление». Дело в том, что вечность по необходимости содержит в себе все принципы и законы, которым управляется время, поэтому вторжение вечности может ломать законы времени, и это «чудо», а может и утверждать их и это «мышление».

Слово непосредственно связано с вечностью, ибо слово есть всегда разрыв, или внедрение вечности во временное. В идеале это внедрение называется «воскресение», а в искаженном варианте называется – «смерть».

Поскольку суть времени в движении, то вершина явления времени была положена в «срединную эпоху». Парадоксально, но это была эпоха, когда время не ощущалось, поскольку мир и не опережал время, как «в начале», и не отставал от него как « в конце».

Хотя противоположность этому вечность, означает полный покой и недвижимость, так что в вечности не может происходить ничего нового. Однако нечто новое там все же происходить может. Вечность это либо восстановление «обмена между Богом и человеком», либо его полное прекращение. То и другое «тишина», но либо «тишина покоя встречи с любимым», либо тишина вечной изоляции.

Поэтому в вечности возможно только «преуспеяние», а именно движение к Богу посредством причастия божественных энергий. Говоря по-другому в вечности может быть только одна новость – Богоявление. Интересно, что слово «преуспеяние» калькируемое с греческого «prokopi» этимологически означает смертельный удар копьем. Тот удар, который уже после смерти являет пречистую Кровь Христа, что омывает заскорузлый череп Адама погребенный у подножия Креста.

Остается только добавить, что говоря о «вечности», как «четвертом элементе» мы имеем в виду конечно же «тварную вечность», ибо «божественная вечность» вечнее «вечности тварной» на вечную вечность и может явиться в тварной вечности только в качестве Божьего слова.